Андрей Прозоров: двигаться дальше — увлекательное занятие

Андрей Прозоров. Фото Татьяны Веселовой

Андрей Прозоров. Фото Татьяны Веселовой

Это интервью ждало публикации почти полгода.  Беседа, на основе которой сделан этот материал, произошла в последний день фестиваля "Джаз Коктебель", на котором саксофонист Андрей Прозоров выступил сразу в нескольких проектах: в дуэте со своим земляком, Вадимом Неселовским (которому мы как-то посвятили пребольшую статью), в группе Виталия Ткачука и в трио австрийца Карла Риттера. Мы, помнится, взяли с Андреем по пластиковому стулу и ушли вглубь сада при доме Максимилиана Волошина. На сцене тем временем закончил выступление Джерри Бергонци и уже вовсю шёл джем; во дворике понемногу разгорался интернациональный постфестивальный междусобой, а мы неспешно и с удовольствием "тёрли" о самосознании и самоидентификации музыканта.

– Андрей, прости за пафос, но каждый раз, когда я жду твоего выступления, я знаю, что в музыке обязательно просквозит… истина. Просветление.  Мне интересно: ты сам чувствуешь в себе эту силу? И что для тебя исполнение? О чём ты думаешь в этот момент? Что происходит, когда ты играешь?

– Ой, это слишком такой комплексный вопрос. Ну да, я знаю, что это иногда может происходить. И при этом, не то, что не хочется этим злоупотреблять... Хочется, идя дальше, избегать готовых и всегда работающих вот таких штучек. А опасность всегда такая есть. Например, музыканты, которые играют главным образом виртуозно, чаще всего не могут от этого отказаться. Потому что это всегда работает.

Всё, наверное, зависит от партнёра. Если ты играешь с интересным партнёром, то там действительно может родиться нечто в данный момент. Или может тебя мотивировать. Если же это не происходит… Вроде бы и все ноты могут быть на том же месте, но наполненность может быть совершенно другой. Я не хочу никакой метафизики, но, вероятно, это тоже каким-то образом очень связано. Я, конечно же, не отвечу на этот вопрос, как нужно…

– Ты ответил.

– Да?

– Да. Мы как-то говорили с Томой Лукашёвой о том, что правильный музыкант работает над собой не только в профессиональном отношении, но и в личностном плане, в плане каких-то своих качеств человеческих. Скажи, как ты в себе развиваешь личность? Что нового в тебе появилось за последние несколько лет? Или это тоже очень сложный вопрос?

– Такое о человеке можно говорить, наверное, только со стороны. Когда есть такая постоянная цепочка, которую ты не можешь за собой наблюдать. Об этом могут сказать знакомые, которые меня со стороны видят, видят с некоторой периодичностью. Конечно, я прочитал на несколько книжек больше и посмотрел на несколько фильмов больше. И вот теперь я слушаю Бенджамина Бриттена, которого раньше не слушал.

Но сам по себе человек складывается уже, наверное, и раньше.  Это постоянное такое движение. Оно, к счастью, есть. Последние 3 года, 5, 7, 10… я всем всегда недоволен. В то же время смотришь – вроде бы и причин к тому нет (сейчас получается, что я последней фразой слукавил, получается, что я доволен). Постоянное ощущение лёгкой и даже сильной неудовлетворённости. Оно, может быть, в то же время и заставляет на диванчике не сидеть, куда-то дальше идти. Потому что как только ты всем доволен, то это первый сигнал. Что лажечка начинается.

– Но ведь недовольство-то всё-таки, мне кажется, не должно приводить к тому, чтобы перестать получать удовольствие.

– Нет, удовольствие никуда не исчезает: одно то, что я занимаюсь любимым делом, что сочетаю хобби и профессию в одном, что эта работа существует – это уже большое счастье. А лёгкая неудовлетворенность, которая заставляет двигаться дальше, – это двигатель внутреннего сгорания, который требует от тебя развития. Вот и всё. В моём случае –  это, наверное, единственная возможность двигаться дальше, потому что  перетягивают в ином случае какие-нибудь другие факторы.

Андрей Прозоров. Фото Андрея Максимова

Андрей Прозоров. Фото Андрея Максимова

– Но ведь есть другая возможность двигаться дальше. Например, тебе просто нравится это делать. Допустим, ты можешь любить себя таким, какой ты есть, и делать себя ещё лучше, открывать в себе новое. Это ведь тоже хорошо? А если изначально двигаться от негатива…

– Нет-нет-нет. Это немножко не так. Ну, то есть, на каждом этапе ты себя ощущаешь: вот ступень, вот этот этап, который мне недоступен. Вот я его вижу. Вот я вижу, куда дальше. Я понимаю, куда. Третий раз вижу, что вот сейчас я топчусь, вот сейчас я год уже топчусь, и там ещё какое-то время. А вот как здесь сыграть? Ага, ничего не приходит в голову… Сыграю-ка я наработанную какую-то  свою штучку. Так. Сработало, отлично. Следующий этап – как бы сделать так, чтобы тогда, когда вот это место появится, чтобы я мог избежать наработанной штучки, при этом ни на секунду не потерять то, что меня отличает от других. Это приносит огромную радость, скажу откровенно. Это увлекательное занятие – куда-то двигаться дальше.

Я вот, например, не успеваю за тем, как это делает Дима (Вадим Неселовский – ред.). Он бесконечно летит. За его темпом, за его развитием я просто не успеваю. Он развивается на порядки быстрее. И требует от меня этого. Я очень рад, что это держит в нервном таком напряжении, понимаю, что особенно, когда смотрим вокруг и видим, что о-о-очень правильным делом занимаемся, на совершенно правильном пути и не в рамках там, скажем, востока или запада, а в принципе.

– Да?

– Да.

– Расскажи, пожалуйста, о ваших… взаимоотношениях, слишком банальное какое-то слово… Расскажи о вас. Дуэт приоритетен для тебя? Ты же играешь в разных коллективах, много чего делаешь.

– Да, –  с Димой, пожалуй, приоритетно. В первую очередь, потому, что я там просто учусь. Это для меня постоянный мастер-класс, потому что вдвоём у нас какая-то особая ответственность к звуковому пространству. Мы одновременно и пианист, и саксофонист, и басист, и барабанщик. И мы вроде бы имеем такое ощущение, отдаляемся от поверхностного потребительского подхода, чаще погружаемся в какой-нибудь музыкальный материал и изучаем его уже глубже, чем это делали в юности.

В частности, вот мы «делали» Шостаковича. Сидели оба в партитуре. Это была пятая симфония. Погрузились вообще в него. И – Шостакович для нас больший источник вдохновения, чем многое то, что нам приходится слушать на джазовых концертах. Потому что я наблюдаю некоторое топтание на месте в последние 10 лет.  Поэтому приходится открывать вещи, которые лежат на поверхности. Они были рядом, и теперь хочется к ним прикоснуться. Вообще мне кажется, что в ближайшее время произойдёт или это уже происходит. В принципе, это уже происходит.

– Скажи, пожалуйста, до какого уровня ты бы хотел, чтобы ваш тандем развился? Ты хочешь, чтобы вы достигли какой-то мировой известности или тебя устраивает уже одно то, что вы вместе, что уже играете, что уже есть публика, что это просто есть?

– Было бы, наверное, глупо не хотеть известности мировой… не мировой… Но задача главная –  играть чаще и больше.  Мы играем всё чаще, но не настолько, чтобы могли хорошо посидеть, поработать. Потому что Дима живёт очень далеко. И я живу очень далеко. Репетиции очень локальны. В течение очень критического времени: несколько часов в  лучшем случае двух-трёх дней. Больше, чем два дня, мы никогда, ни разу в жизни не репетировали.

Жаль.

– Да. Все наши записи сделаны в какие-то предельно сжатые сроки и требуют всегда какого-то особенного напряжения. Это так странно звучит... Вот даже для того, чтобы создать легкость, требуется напряжение, потому что мало времени. И к тому же наш материал всё сложнее, а времени становится всё меньше. Дима обычно присылает ноты, очень сложные. Всё сложнее и сложнее. Даже секрет расскажу. Например, несколько недель назад Дима написал некоторые аранжировки для пластинки Гари Бертона и Ришара Гальяно. И Гари Бертон через три дня написал ему деликатное письмо. Сказал, что... неподъёмно, пардон, очень сложно. Де, прошу тот же материал, но попроще. Да. Дима пишет попроще, Гари всё очень нравится. А то, что не принимает Бёртон... (смеётся) будем играть мы.

Чем ты ещё занимаешься в жизни? Университет ещё не закончил?

– Нет, я не закончил. Я, наверное, уже его не закончу никогда, потому что нет прежнего напора, он уже закончился. Уже пять лет почти прошло...

Во сколько ты туда поступил?

– В 24.

–  В 24?

– Ну, в консерваторию.

Погоди, я сейчас говорю о Венском университете, о философском факультете.

Андрей Прозоров. Фото Татьяны Веселовой

Андрей Прозоров. Фото Татьяны Веселовой

–  А, это было 4 года назад. Я практически не хожу туда, потому что требуют научного подхода, научной работы. Для этого нужно постоянно находиться в городе, ходить в библиотеки.  А я в турах в основном.

–  Слушай, а зачем ты туда пошёл? Нет, ну я догадываюсь зачем, конечно.

– Есть множество  причин. И некоторые из них чисто социальные. И есть некоторые… Это комплексный вопрос. Связанный не только с получением знаний, скажем так.  А знания я получал, начиная со школы, с 6 лет. И всё время, до сих пор чему-то учусь… Была же ещё одна Одесская консерватория.

Да, я помню.

– Она была академическая. Потом я учился в джазовой. А потом я ещё учился год в университете в другом, тоже в музыкальном. Но вот год я отучился у супер-саксофониста. Его зовут Вольфганг Пушниг. В Австрии он довольно известен. Он когда-то организовал Vienna Art Orchestra. Я его знал ещё из Одессы. Он оказался удивительым человеком. Мне сказал, что для того, чтобы с ним общаться, нет никакой необходимости платить огромные деньги за обучение.

Надо сказать, что образование хорошо для родителей. Вот моя мама о-очень довольна моим дипломом. А я до сих пор не сыграл ни одного концерта, где бы мне директор клуба сказал: дипломчик не прихватите? Надеюсь, у вас с педагогикой и психологией всё хорошо, а иначе никакого выступления не будет!

– Расскажи, пожалуйста, о периоде работы с Джо Завинулом.

– Ну, он был довольно коротким, но очень интенсивным и полезным. Так получилось, что я всего в четырёх концертах принимал участие. Но между ними – огромное количество репетиций и личного контакта с ним, –  что конечно, больше, чем любой мастер-класс...

Видимо, он понимал, что жить будет недолго. Умер 11 сентября. Тоже мистика: я очень хорошо помню, как он комментировал 11 сентября 2001 года. И кто  б мог подумать, что это будет и его день. Я точно помню, как он о нём говорил. Ну, кто не говорил об 11 сентября? Все говорили. Больше того, он играл какие-то концерты, посвященные 11 сентября.

Как я попал к Завинулу: случилось это отчасти благодаря счастливому стечению обстоятельств и отчасти моей детской, пардон, наглости. Я всё-таки подсуетился, чтобы оказаться в правильном месте в нужное время. Пришёл на какой-то его мастер-класс, – а делает он их предельно редко. И как-то он спросил, если кто хочет, может сыграть один. А у меня всегда были такие штучки, где я мог играть a cappella.

И вот одну такую я, собственно, и сыграл. Это было несколько вне формата того, что было обычно, что проходило в рамках консерватории, учебного заведения, джаза и всего остального. А он всё это очень ценил.  Вообще он любил всё самобытное, неважно, из какой субкультуры. Ему очень понравилось. Он предложил сыграть мне тут же вдвоём. Начали играть вдвоём. И он тоже не играл простые диатонические ступени. У меня было ощущение, что меня тестируют по сольфеджио просто. Он играет что-то, а мне как-то удаётся попадать на эти гармонии. Это бывает не всегда, но в этот раз это было так. Я попадал везде. И он сказал, что – вот, такого молодого человека я приглашаю к себе в оркестр. В следующем году, дескать, я собираюсь сделать небольшой бэнд из молодых  европейских  музыкантов.

Прошёл год и позвонила его менеджер, госпожа Зинке. У нас были долгие репетиции, два концерта в его клубе, которого, к, сожалению, больше нет, и два ещё – в других городах Австрии. Потом была небольшая пауза, планировался тур в Швейцарию. И потом, к  сожалению, его не стало.  В принципе, это был последний год его жизни.

Ну, и на том – большое спасибо! Человек он был очень интересный, чем-то похожий на Шукшина по характеру, не интеллектуал, из народа, явно из народа. Всегда какие-то такие у него народные знахарские знания жизни, не чеховские, а какие-то такие... из жизни простой пролетарской. Да. Родители его были из рабочего класса. Если он говорил по-немецки, то на невыносимом диалекте таком. Так бы, наверное, говорили бы в Одессе на Молдаванке. И в нём была эта комбинация сильной личности и знания себе цены, и некоторые фамильярности в отношении с другими людьми. Он был совершенно адекватен в одну и другую сторону. У него не было никакой лишней надменности и в то же время никакой ложной скромности. Это вот такое редкое, наверное, для наших звёзд. Вот такая черта.

Я был поклонником Weather Report и ему, конечно, мог задавать вопросы, которые меня давно интересовали. Мне хотелось узнать всё о Пасториусе в первоисточниках. И он  охотно долго это рассказывал. Вещал. Венчал одни стереотипы, подтвердил другие предрассудки, какие-то легенды о тех или иных событиях. Но больше мне было интересно наблюдать, что не для  всех моих коллег он был такой безоговорочной, культовой фигурой. Потому что они не жили в Советском Союзе, они не ходили на сходки, не менялись пластинками, они не сидели у коротких волн Уиллиса Коновера, или там «49 с половиной минут джаза». Грубо говоря, как в старом советском фильме: «Не голодали вы, товарищ лейтенант, не голодали.» То есть, у них, у моих коллег, даже не было  этого фанатичного приоритета. А для меня это было какое-то такое безоговорочное счастье.

Андрей Прозоров. Фото Сергея Кольера

Андрей Прозоров. Фото Сергея Кольера

Он был тиран и диктатор. Там никакой инициативы, никакого с моей стороны предложения или творчества не воспринималось всерьёз. И многие австрийцы, музыканты постарше,  они не шли на эти компромиссы. И опять же, не забывай, что Завинул был в Австрии, в своей стране. Там, если читаешь биографии музыкантов, всё время написано: играл с Завинулом. Это не потому, что он играл с каждым, а потому, что, например, когда он был совсем маленьким, в 50-е годы, вот тогда он играл со всеми. Естественно.  И не был совершенно никому известен. Тогда он был еще Йозеф, а не Джо Завинул.

В этом смысле его присутствие – всегда внутри Австрии. Они всё это не так замечают, как это было заметно для нас. Мы же в упор не видим здесь живущих гениев. Так это и там.

– За редким исключением.

– Да, за редким исключением. И, например, Риттер тоже с ним играл, Карл. Даже они играют с Завинулом его композицию, Риттера, которую мы здесь исполняли. Риттер – человек… самодостаточный (хотя, вроде бы, я тоже). Вот он отказал Завинулу. Они немножко поиграли, Завинул пригласил его в Синдикат и Риттер ему отказал. Вот такое. Я спросил: почему?  А он сказал: «я хочу под свою балалайку плясать, а не под его».

– Ну, правильно. Он же тоже парень немолодой?

– Немолодой. В то же время, я безоговорочно проглотил всё и был с удовольствием пластилином в руках Завинула, солдатом в его армии и выполнял его приказания. А ведь иногда были вещи даже странные.

– Например?

Например, была композиция его, которую мы должны были играть в дуэте. Я получил нотки. Он мне говорит: «Послушай, пожалуйста,  как мы это играем с Шортером в старом «Репорте».

Потом в этот же день я его спросил: «Вы хотели бы, чтобы это было поближе к Шортеру? Или я могу здесь играть как-нибудь по-другому?» А он говорит: «Не как-нибудь похоже, а – идентично. Я хочу копию». Так сказал он. Меня этим обескуражил, но я это сделал. Как известно, Шортер имеет свой такой особенный музыкальный язык. Сейчас я до сих пор считаю это странным пожеланием. Но моя задача была, моя сверхзадача была, – выполнять его волю. Я это добровольно и охотно делал. Я лёг с этой пластинкой спать, поставил на магнитофоне «repeat one» и слушал просто всю ночь одну и ту же балладу, как он её с  Завинулом играл. И выучил даже какие-то его неточности. Меня очень удивило, что потом Джо был невероятно рад, что это вышло. «Ну это же красиво», – сказал он. То есть, я буквально содрал Шортера. Хотя, конечно же, предложил бы сам совсем другое. Просто другое. Не лучше, не хуже, а другое.

Там до смешного было. Там был очень личный пассаж Шортера какой-то такой… Я тоже должен был повторить. Даже его я должен был сыграть (смеётся). Ну, это бывает иногда у творческих людей, когда они точно знают, чего хотят. Если ты идёшь на это, то лучше им не мешать. Как вот говорят, что Тарковский был, оказывается, никакой не ангел. Если ему травка была недостаточно зелёной, так её красили целый день. И никаких компромиссов.

– Когда приедешь домой, что будешь делать?

– Я был дома. Только что. В августе. А, в смысле, – домой в Австрию?

– Да.

– Ну, на самом деле, дом у меня в Одессе.

– Да?

– Да. А в Австрии, – приеду, будет концерт на большой  площади с Фатимой Шпар. Это дело благородное: концерт безвозмездный. Деньги пойдут в помощь всевозможным беженцам, которые ищут убежища в Австрии, и людям несостоятельным, небогатым. Я в этом принимаю часто участие, поскольку считаю, что музыканты – народ относительно бесполезный в социальном смысле. Когда есть такая возможность кому-то чем-то помочь, надо подсобрать денежек и я стараюсь это делать.

Потом у меня будет… М-м-м, я всё чаще и чаще начинаю обращаться к классике. Мы с одним академистом (есть один хороший академист, серб) пытаемся, уже начали делать такой акустический дуэт. Цель – пасторальное донесение классики. По-деревенски доносить какие-то классические произведения, которые в таком составе ну никак не ожидаются. Это мне сейчас очень интересно. Это как бы хобби внутри своей профессии.

С Димой у нас будет концерт в ноябре уже точно один. И в октябре есть. В октябре я буду в Барселоне. Потом будет ещё один благотворительный концерт с Карлом Риттером. Вот какая-то такая деятельность.

– Ну и чудесно.

– Хочется с Димкой играть почаще. Ну, вот в этом году мы уже раз десять играли. То есть, в прошлом году – два, а в этом году – десять. Такая тенденция. Мобильность позволяет. Пока мы ещё легки на подъём. Вот эта история с «Усадьбой. Джаз», с этим конкурсом (дуэт «Оdessa» стал лауреатом Гран-При конкурса в 2010 году – ред.). Он же в последний момент был просто. Когда нам подтвердили уже, что мы в финале, что билеты нам покупают, Дима сказал: «Слушай, Андрюха, я что-то паспорт свой не могу найти». В смысле, свой украинский. И потом начал как-то неожиданно сдаваться, после того, что мы уже вот-вот. Говорит: «Ну, Андрюха, это уже не судьба…» Я говорю: «Руки в ноги! Ноги – в педали! В посольство!» Я уже ради принципа. Т.е., пока мы ещё на эти авантюры ещё идём. Может быть, когда-нибудь этому уже придёт конец. Да и, собственно, скоро нам уже по 35 лет будет просто. А пока по возрасту ещё конкурсы возможны.

* Материал подготовлен при участии Ларисы Балакирской