Главная » Интервью » Олег Грузин: я оставил частичку своего сердца

Олег Грузин: я оставил частичку своего сердца

28.01.2011

Олег Грузин на фестивале "Атлант-М". Фото Игоря Снисаренко

Мы продолжаем публиковать беседы с самыми яркими представителями криворожской джазовой педагогики. Наш собеседник — Олег Грузин, человек, к которому "по наследству" от Виктора Басюка (а до этого — Александра Гебеля) перешёл криворожский детский джазовый оркестр. Я впервые услышала этот биг-бэнд под руководством Олега в 2004-м году на одесском фестивале "Джаз Карнавал" (и была немало удивлена его серьёзному уровню); в 2005-м году мы лично познакомились с Олегом на детском джазовом фестивале "Атлант-М", где его ученики выступали как сольно, так и в составе оркестра. Через некоторое время после нашей встречи Олег уедет во Францию, а его подопечные (среди которых — теперь уже молодая звезда украинского джаза, преподаватель Высшего факультета джаза при Киевском Институте Музыки им. Глиера, Деннис Аду) продолжат штурмовать столичную сцену.

— Как началась Ваша педагогическая карьера, как Вы пришли от исполнительства к преподаванию?
— Ничего особенного в тот момент не произошло, всё шло своим чередом, я учился в Криворожском педагогическом институте. Хотя поступил в Московский институт культуры на эстрадное отделение… Но по стечению обстоятельств (по семейным обстоятельствам) мне пришлось перевестись в пединститут города Кривой Рог.

Не могу сказать, что особо много было исполнительской практики, исполнительской деятельности, потому, что была учеба, была семья, был маленький ребенок, и просто нужно было работать. Работал и в цирке, и в оркестрах, которые в тот момент были в Кривом Роге в изобилии. Посчастливилось мне работать в то время с Федором Титаренко, с довольно известным музыкантом. К сожалению, недолго, потому что он вскоре уехал к себе на родину, если я не ошибаюсь, в Новосибирск. Музыкант замечательный. Он был руководителем оркестра в горном институте. Там работали все криворожские хорошие музыканты, джазмены, естественно (там был биг-бэнд), которые рано или поздно проявляли себя. Это был хороший момент в моей жизни.

Хотя было нелегко. Я работал сразу в нескольких оркестрах и учился на дневном отделении. Город у нас специфический, расстояния огромные. С транспортом тогда было туго, всё это было очень сложно.

Конечно же, в институте была у нас группа на факультете, с которой мы выступали на каких-то концертах, мероприятиях и институтских, и городских. Приглашали нас и в другие учреждения, где мы играли, не могу сказать, что джаз, но и не попсу, во всяком случае. Это была коммерческая музыка a-la Sanborn. Продлилось это недолго, потому, что учеба закончилась и все разъехались.

Олег Грузин с оркестром

Что касается начала педагогической деятельности. Я начал работать в 10-й музыкальной школе, ещё учась на 5-м курсе. Это была трагическая история. Мне не пришлось, как говорится, начинать всё с нуля. Потому что умер один из преподавателей нашей музыкальной школы и меня просто-напросто пригласили его заменить, полностью его класс перешёл ко мне. И, таким образом, я начал работать в 10-й музыкальной школе прямо сразу, прямо слёту, и прямо с полной нагрузкой.

А потом Александр Робертович Гебель передал мне своих учеников. Он потихоньку к тому времени уже начал, как говорится, освобождаться от дополнительной нагрузки. Поставил себе занятия только с коллективами, у него их тогда было три, если не четыре. Он занимался фестивалями и этими коллективами. А уже учеников он отдавал коллегам.

Потом я потихоньку начал заниматься ансамблем. Создал сначала саксофонное трио, с которым я начал выступать на городских конкурсах, организованных музыкальным училищем. Начал занимать призовые места, немножечко расширился. У меня стало интересно работать. Я начал писать потихоньку свои аранжировки какие-то. Выступал уже и на классических конкурсах, организованных духовым отделом МИНа, джазовых конкурсах, организованных эстрадным отделом Криворожского музучилища.

Потом уехал Александр Робертович. Оркестром стал руководить Виктор Басюк, которого вы хорошо знаете. Я тоже был причастен к работе оркестра, потому что я помогал немного, чем мог. Ну, у нас система была так построена в школе, что преподаватели-специалисты работают с оркестровыми группами. С саксофонами я работал, с трубачами – Моставлюк Константин, с барабанщиками – Дадурин, с тромбонистами, естественно, — Басюк и т. д.

Работа шла. Я ездил в какие-то поездки, на какие-то выступления, в качестве сопровождающего лица с оркестром еще под руководством Басюка. Всё шло своим чередом. Но потом настал момент, когда Басюку нужно было уезжать в Киев (его пригласили); он, естественно, отказаться не мог. Он уехал, а оркестр перешёл ко мне.

Благополучно в 2000-м году я стал руководителем образцового детского джазового оркестра музыкальной школы №10. На тот момент он имел ещё и неофициальное звание – президентский. Не смогли мы найти подтверждение этому званию, никаких документов по этому поводу нам на то время так никто и не предоставил. Поэтому впоследствии мы от этого имени отказались.

Педагогическая деятельность пошла своим чередом. Пришлось много работать, много писать, много восстанавливать. К концу учебного года у меня полностью сменился основной состав оркестра. Года полтора-два, как правило, уходит на восстановление формы оркестра, на то, чтобы малышей обучить всему необходимому, всему тому, что нужно на сцене, что нужно в коллективе, что нужно в биг-бэнде, в джазе и т.д.

Расписать произведение – одно, а разучить его с детьми — это тяжелый труд. Впоследствии мы пересеклись с нашими французскими друзьями, и довольно надолго завязалось наше общение, оно и сейчас продолжается. Я имею честь общаться с теми людьми, с которыми мы познакомились еще в 2000-2002 гг. И здесь во Франции я немножечко переписываюсь и езжу в гости, и мы общаемся.

— Как бы Вы охарактеризовали состояние джазовых дел в Кривом Роге в то время, когда Вы начали работать с детьми?
— Что можно сказать по этому поводу… Состояние джазовых дел в Кузбассе до известного момента было всегда замечательное. Какой-то период времени «Горизонты джаза» были единственном фестивалем, который остался на территории Советского Союза, который выжил, скажем так. И это даже не мои слова. Это, я уже, честно говоря, забыл, чьи. Это кто-то из знаменитых советских музыкантов в одном из интервью криворожскому телевидению на одном из джазовых фестивалей «Горизонты джаза», на который я приезжал со своим оркестром, сказал такую фразу: «Горизонты джаза»— это на данный момент единственный джазовый фестиваль, который выжил». Все остальные фестивали временно прекратили свое существование. Некоторые из них потом остановили свою работу, некоторые так и не продолжили. Ну, а «Горизонты» на тот момент были во всей своей силе и своей красе.

А потом, когда уехал Гебель, что-то еще продолжалось, что-то еще шевелилось, но впоследствии музыканты начали разъезжаться, и всё замерло, затихло. Какие-то попытки проведения каких-то мероприятий, попытки оживления работы эстрадного отдела, потому что оно так было изначально – эстрадный отдел музучилища был базой для всего джаза в городе. Все эти попытки в конечном итоге были (не могу сказать, что тщетны или бесполезны), но, во всяком случае, не настолько действенны, чтобы быть удовлетворительными. Вот.

А на тот момент, конечно же, всё было замечательно. А вот, когда уже я взял оркестр (это был 2000-й год), — это уже было, конечно, сложное время. Время, как говорится, депрессии. Когда люди начали искать, где заработать на кусок хлеба. Сложное время. И джаз ушел. Творчество и музыка ушли на второй план. И тогда пошёл уже спад. Позднее было оживление, позднее появились люди, которые захотели что-то восстановить, что-то реанимировать и у нас в городе, и в столице. Слава Богу!

— Какие были самые светлые моменты педагогического пути?
— Да, было много светлых моментов и хочу Вам сказать, что, к счастью, психология работает так, что всё плохое уже забылось. Естественно, светлый момент – это момент, когда концерт удался, когда публика ликует, когда маленькие артисты на сцене улыбаются и радуются, и счастливы, и глаза у них блестят. И ты видишь это. В этот момент сердце сжимается и разжимается с такой интенсивностью, что с трудом держишь его в грудной клетке. Естественно, это радость, когда получается написать, получается объяснить детям, как надо сыграть и в результате получается это сыграть. Конечно же, это радость, конечно же, это эмоции. Пожалуй, это единственное, что удерживало от того, чтобы прекратить этим заниматься раньше, нежели я это сделал. Не могу сказать, что я с легкостью от этого отказался. Было сложно. Частичку сердца я оставил там, частичку своей души. Но, к сожалению, продолжать там работать я не мог. По разным причинам.

— В чем заключается ваша методика обучения детей игре в джазовом оркестре? В чём секрет мотивации детей?
— Вопрос очень сложный. Я не могу сказать, что у меня есть моя какая-то собственная методика. Безусловно, есть какие-то вещи, чем я отличаюсь от преподавателей, своих коллег. Безусловно, есть какие-то приемы и приёмы убеждения. Не знаю, как это выразить точно. Я мог, например, провести со студентом пару и за полтора часа не издать ни одного звука на саксофоне. Ни один, ни другой. И это был, вполне возможно, самый полезный урок за весь семестр. Потому, что в этом была необходимость. Нужно было разговаривать с человеком. Нужно было задавать вопросы, докапываться до истины, нужно было в чём-то убеждать, переубеждать.

И это происходило довольно часто. Я очень много разговаривал и с детьми, и со студентами в музучилища, и с учениками в школе. Ну, естественно, с теми учащимися, с кем был смысл это делать. Должен признать, процентное соотношение способных детей и неспособных детей, которые пришли в музыкальную школу потому что их пригнали насильно туда, или пришли с желанием, но с абсолютным отсутствием музыкальных способностей и возможностей, если можно так выразиться, – оно, конечно, абсолютно не в пользу первых. А я уже не говорю о детях талантливых, которых у меня за всю мою педагогическую практику (не такая уже она у меня и большая, лет 14, пожалуй) в музыкальной школе, – могу вспомнить троих, с кем приятно было работать. Абсолютно не хотелось смотреть на часы во время урока и с кем был смысл периодически разговаривать. Таких детей действительно мало.

Олег Грузин с оркестром

Со студентами попроще. Студенты – это уже мало-мальски отобранный контингент. И там люди приходят и знают, чего хотят. И они уже довольно взрослые для того, чтобы у них формировать какое-то мировоззрение и видеть в этом смысл. И я горжусь многими своими студентами. Кто-то из них был из нашей музыкальной школы, кто-то из других музыкальных школ, т. е. не мои ученики, скажем так. Многие по окончании или в течение обучения попадали в Киев. И для Вас это не секрет, что в «Глиэре», как в музучилище, так и в высшем, – учится много криворожан. И, конечно, очень приятно, что там множество людей, к становленню которых я имел отношение.

А что касается конкретно каких-то методик… Скажем так, перефразируем: смогу ли я написать учебник методический, чтобы передать свой опыт, свои приёмы? Скорее всего, что нет. Как правило, это индивидуальный поход к каждому человеку, учащемуся – вот самая главная методика. Если тебе удалось понять, что ему нужно, у вас все получится. А если ты пытался, но не смог по каким-то причинам… Ведь педагогический процесс – это двусторонний процесс. Педагог передаёт знания, а учащийся принимает. Если педагог передаёт, а учащийся не принимает, то процесс не происходит. Это написано даже в самых старых учебниках по педагогике. Это одно из немногих положений в этой науке, с которым я не буду спорить и полностью соглашаюсь. А таких учеников было, конечно, очень много.

Но иногда были моменты, когда хотелось искать, хотелось находить подход к тому или иному ребенку, у которого есть талант, но абсолютно нет никакого желания. Это было страшно, ужасно. Был у меня такой мальчик. Сейчас он учится, если не ошибаюсь, где-то в Москве, совершенно не по музыке. Он ушёл в эти все направления: техника, информатика и т. д. Мы иногда встречаемся где-нибудь в сети, но крайне редко. Приятно, что люди помнят и, скажем так, музыкальная школа не оставила негативного следа в жизни. Это тоже немаловажно.
Во всяком случае, большинство этих детей, которые заканчивали музыкальную школу, – я, опять же, буду говорить о своих детях, о своём классе, потому что это то единственное, о чём я могу судить объективно, – большинство из моих детей не пожалели о том, что они прошли этот путь. До конца ли они прошли или не до конца, всё равно причастность к этому, к музыке, к искусству положительно влияет на становление мировоззрения человека.

— Расскажите о том, как уезжали жить за границу.
— Задумываться стал, чего греха таить, когда съездил с оркестром во Францию.
И когда я увидел разницу! Разницу во всем: разницу в отношении к детям, разницу в отношении к искусству, разницу в отношении к детскому творчеству, разницу в отношениях вообще людей между собой, разницу в менталитете, если хотите. Ни для кого не секрет, что эта разница огромна. Ну, и, естественно, разницу в уровне жизни, в уровне подхода.

В первый же день нашего приезда в Париж один из знакомых нашего протеже, нашего большого друга Дидье Порталя, кинорежиссера, который снял фильм о нас, об оркестре, о нашем городе и, собственно говоря, благодаря которому мы оказались во Франции, один из его друзей предложил (работает он в мастерской по ремонту музыкальных инструментов) и предложил как подарок отремонтировать самый плохой инструмент, который более всего нуждается в ремонте. И пообещал привезти его на следующее утро. Он готов был работать всю ночь. И я не верил, что он сможет это сделать. Я отправил ему саксофон-баритон, на котором ребенок реально играл. Мы тогда играли очень серьезную программу, она длилась порядка двух с половиной часов. Это были сложные произведения, среди которых были такие вещи, как сюита «Настроение» Юрия Чугунова, четырёхчастная, звучание которой порядка 15 минут. Т. е. это серьезные вещи, это не 2-3 ноты там. И вот баритону там надо было играть и «поливать», как говорится. Я не верил, что он его сможет отремонтировать и привести в порядок за ночь.

Но как я был удивлён, когда я увидел инструмент на следующее утро на концерте!
Перед концертом его вернули, его привезли и я обрадовался: неужели сейчас этот инструмент заиграет так, как должен!? Но каково же было мое разочарование, когда Дидье сказал, что когда его друг открыл инструмент и попытался на нём что-нибудь издать, какой-нибудь звук, и у него ничего не получилось, как он ни старался… Когда он начал его рассматривать и увидел, что там происходит вообще с этим инструментом, он сказал, что этот инструмент нужно выбросить и ремонтировать его просто аморально. Ну, это как пример просто подхода.
Я не знаю, почему я привёл именно этот пример.

Сначала было смешно, потом где-то какая-то даже язвительность появилась.
У нас дети на таких инструментах умудряются играть и еще как играть. А тут дядя взрослый не смог. А потом стало ужасно грустно. А выступали мы в одной из консерваторий парижских, так называемых консерваторий, это немножечко не то, что наши консерватории. Это не высшая школа, скажем так, что-то типа уровня училища. И когда я увидел это шикарное, наверное, 16-этажное здание… Может быть, мне тогда показалось, что 16 этажей. Может, их было 8. Но это тоже много. Современное. Из стекла и бетона. Когда мы зашли внутрь, там, я не знаю, как передать эту всю атмосферу, и красоту, и уют, и комфорт, и удобства? Когда мы зашли в зал (это даже был не концертный зал, может быть, это был репетиционный зал), и когда мы увидели весь инструментарий, который стоял на сцене, я был в шоке. Там было всё такого высшего качества, было всё такое новое, было всё такое замечательное, что не только у меня, а у всех присутствующих детей и их сопровождающих просто глаза округлились, челюсти отвисли, как говорится в простонародье. Но сыграли мы тогда тоже неплохо на своих «утюгах»! (смеётся) И когда все эти вещи происходили, когда мы были в лагерях отдыха, общались со сверстниками, с детьми, опять же таки, видели, как это происходит у них, и нам было с чем сравнивать. Мы бывали в Артеке, мы знаем, как это происходит у нас. Когда идёшь по улице в маленьком городке, в котором тебя никто не знает, и ты никого не знаешь, и при этом все улыбаются и здороваются. Когда заходишь в магазин, тебе не хамят. Когда просишь у кого-то помощи, при этом совершенно не владея языком, и объясняясь какими-то жестами, и люди тебе помогают.

Олег Грузин с оркестром на фестивале "Атлант-М"

Я не могу сказать, что этого всего у нас напрочь нет. Конечно же, есть. Конечно же, есть хорошие люди и у нас. И отзывчивые, и добросовестные в работе, и тому подобное. Но они теряются… такое впечатление, что они прячутся от нас. Или же их, действительно, очень немного.

На данный момент не могу сказать, что жизнь во Франции прямо такая уж лёгкая, замечательная. Нет. Здесь полно своих сложностей. Полно проблем, как и глобальных, так и маленьких, субъективных. Но… хотел сказать, – домой не хочется. Соврал бы, если б сказал. Конечно же, хочется. Конечно же, пришлось бросить дом, оставить своих родных. Это всё сложно, это всё грустно. Но такова жизнь.

Человек так устроен, что он всегда будет стремиться к чему-то лучшему.
Я не могу сказать, что мой поступок я считаю на сто процентов позитивным. Где-то какой-то маленький червячок там, в душе, потихоньку шевелится и твердит о том, что да, бросил дело любимое, бросил коллектив, которому посвятил большую часть своей творческой и педагогической деятельности. Может быть, где-то это было непатриотично по отношению к своему делу, к своей работе, к своему городу, к своей стране. Почему нет? Но, видимо, своя рубашка оказалась чуть ближе к телу. И пришлось уехать. Я не сбрасываю ещё себя со счетов, я ещё поборюсь. Сейчас я занимаюсь совсем не тем родом деятельности. Но я получил здесь стабильность и уверенность в завтрашнем дне. А самое главное – я получил возможность перспективы и возможность развития. Развития в каком смысле, спросите вы? И в творческом тоже. Я думаю, что ещё не всё потеряно. Ещё может настать такой момент, когда у меня будет возможность возобновить ту деятельность, к которой я привык и ту работу, которую я могу делать. То, что я делаю сейчас, – да, это тоже где-то музыка, но немножко не та, которой бы хотелось. И уж совсем не та, которой хотелось бы заниматься всю жизнь, естественно. Ну, это явление временное и, я думаю, что рано или поздно я смогу заняться чем-то более интересным для себя.

— Тяжело ли Вам было привыкать к новому месту?
— Ну, конечно же, тяжело. Тяжело без семьи, тяжело без своих друзей, тяжело без работи своей любимой и тяжело вообще. Тяжело с языком. Возраст уже таков, что мозги не работают так активно, как у молодых людей, которые работают рядом со мной, которые тоже приезжают с нулевым французским и через короткий промежуток времени уже начинают общаться довольно свободно.
Меня это радует и я им по-белому завидую. Мне сложнее даётся язык.

— А как Вы вливались в общую атмосферу?
— А вот это было абсолютно не тяжело. Если бы не языковой барьер, это было бы самое лёгкое, пожалуй, в моей жизни, что мне приходилось делать. Из таких глобальных вещей, из каких-то глобальных перемен. Я допускаю, что где-то присутствует момент лицемерия. Но они так воспитаны, французы. Они все настолько приветливы, что совершенно не чувствуешь себя не в своей тарелке. Единственное, что нужно – это нужно говорить, чтоб тебя понимали. И всё. И никогда у тебя не будет никаких проблем в плане общения, в плане коммуникации здесь, в этой стране.

— Олег, какие у вас сверхзадачи в жизни?
— Цель одна – рано или поздно вернуться к своей работе, если говорить о творчестве. А если говорить о бытовой стороне… Конечно же, цель – в конце концов получить какой-то комфорт жизненный, какую-то устроенность, потому что всё время, которое я прожил на Украине, всё время приходилось с этими сложностями бороться, к большому моему сожалению. Это и причина, почему родилась мысль уехать, это и причина, почему не хватило сил от этой мысли отказаться. Как я её реализую? В данный момент я реализую её следующим образом: я работаю по пятилетнему контракту с абсолютно стабильной зарплатой. Учу усердно, старательно язык для того, чтобы была возможность по окончании этого контракта иметь выбор: продлевать контракт здесь и продолжать заниматься типа музыкой или же всё-таки попытаться найти что-то своё, но здесь, во Франции. О возвращении, пожалуй, я бы не стал говорить.

— Вам кажется, что Украина безнадёжна?
— Могу рассказать маленькую историю. В тот момент, когда мы с Вами познакомились, в тот период времени, когда Украина зашевелилась и забурлила, я стал довольно-таки активным, в политическом смысле, человеком. Интересующимся, скажем так. Не активно действующим, а активно интересующимся и очень болеющим. До того я был абсолютно пассивен. Я никогда не ходил на выборы и не принимал участия ни в какой общественной деятельности. Это меня абсолютно не интересовало, потому что я не видел в этом никакого смысла. Это было совершенно бесполезно. Но тогда, как мне показалось, Украина проснулась. Я стал таким активным болельщиком. Род моей деятельности не позволил мне себя где-то в чём-то проявить, я занимался совершенно другими вещами, и единственное, что я мог сделать для своей страны, это еще больше выдать более талантливых детей на-гора (это я шучу). Но когда прошло некоторое время, то наступило такое разочарование, от которого, пожалуй, меня не пробудит никакая революция.

Впрочем, не всё так плохо. Всё течёт и всё меняется. И надежда никогда не умирает. И она во мне тоже теплится и зиждется. Что всё-таки люди изменятся у нас и изменятся те, кому нужно измениться. Не те, от которых ничего не зависит, не те, которых самих нужно менять (сами они не смогут измениться), а те, которые могут измениться, но не меняются по той простой причине, что эгоизм просто главенствует. Вот и всё… Может быть, всё-таки здравый смысл восторжествует когда-нибудь и люди задумаются о том, что превратить что-то хорошее в груду развалин очень легко. А что-то потом построить новое гораздо сложнее.